Трудно поверить в то, что столь далекие друг от друга художественные миры И. А. Бунина, О. Э. Мандельштама и М. И. Цветаевой могли хоть в чем-то соприкоснуться. Однако это так. Мы с уверенностью можем сказать, что «Чистый понедельник», московские стихи Мандельштама (преимущественно 1916 г.: «В разноголосице девического хора», «Не веря воскресенья чуду» и «На розвальнях, уложенных соломой») и цикл «Стихов о Москве» Цветаевой обладают внутренней, непреднамеренно созданной авторами связью, позволяющей говорить о существовании «московского сверхтекста» (категория, предложенная Н. Е. Меднис и имеющей общие черты с категорией Петербургского текста, выдвинутой В. Н. Топоровым), в данном случае относящегося к первой четверти ХХ в. Если поэтический диалог, состоявшийся около 1916 г. между поэтами Мандельштамом и Цветаевой, достаточно изучен в истории литературы, то возможность соотношения «Чистого понедельника» с этим диалогом представляется смутной. Однако мотивное и даже построчное сопоставление названных произведений доказывает справедливость нашего утверждения о том, что связь между ними все же есть. Сравним: «Что православные крюки поет черница» у Мандельштама и хор, поющий «не по нотам, а по крюкам» у Бунина; «скрытое горенье» (Мандельштам) и «слабое мерцание старого золота иконостаса» (Бунин) Архангельского собора; «церковка знакомая» (Иверская часовня, по единогласному мнению литературоведов), в которой «теплятся три свечи» у Мандельштама, «Иверская, внутренность которой пылала и сияла целыми кострами свечей» у Бунина и «как золотой ларчик Иверская горит» у Цветаевой; «реют голуби в горячей синеве» и «сырая даль от птичьих стай чернела» у Мандельштама, «громада Христа Спасителя, в золотом куполе которого синеватыми пятнами отражались галки, вечно вившиеся вокруг него» у Бунина и «все сорок сорок, и реющих над ними голубков» у Цветаевой (объем тезисов попросту не позволяет полностью описать достаточно продолжительный ряд таких сходств). За рядом частных совпадений стоит и близость сюжетов: героиня, ощущающая Москву и «допетровскую Русь» своей и отстаивающая это чувство, вводит в московский мир героя, прежде отчужденного от него. Итак, объяснить сходство можно фиксацией общих мест московской культуры — точнее, той версии «московского сверхтекста», который характерен для последних предреволюционных лет. Сопоставительный анализ рассказа Бунина и поэтических циклов Мандельштама и Цветаевой дает возможность зафиксировать его основные черты: погружение в глубь культуры и взгляд на Москву сквозь призму общемировых и чисто русских культурных пластов; мифологема Москва — Третий Рим; изображение странной любви на фоне странного города; эпоха допетровской Руси как важнейший вектор мысли, помогающий понять своеобразие и исключительность Москвы.