Константин Манасси, византийский писатель XII в., в стихотворной всемирной хронике Σύνοψις Χρονική создаёт экфрасис Елены Прекрасной (строки 1155-1170 по изд. О. Лампсидиса). Кажущаяся избыточность эпитетов, используемых автором для описания Елены, заслуживает внимания. Основными чертами античного образа Елены Прекрасной были красота и неверность (или верность, если принять за истину, что в Трое был лишь призрак Елены). Для описания собственно красоты Елены, кроме основного эпитета «прекрасная», обычно хватало нескольких определений. Например, у Гомера в переводе Гнедича — лилейнораменная и лепокудрая. На фоне такой сдержанности многочисленность эпитетов в Хронике вызывает вопросы. Так, в 1155-1170 Хроники Константин Манасси использует около 20 эпитетов. Сама по себе эта многословность оправдывается хотя бы поэтическим уровнем описания: «красота, окрасившая белизну пламенеющей страстью»; «прелестных сокровищ святилище» и др. Проблема становится более очевидной в среднеболгарском переводе Хроники (ст. 1142): здесь переводчик обходится только восемью эпитетами, но поэтических достоинств в них, как можно предположить, меньше, чем в оригинале. Если бы мы всерьёз признали уместным это обвинение Константина Манасси в многословности, то у поэта нашлось бы множество оправданий. Во-первых, «многословность» может объясняться спецификой творческого задания автора. Во-вторых, она может соответствовать уровню развития читателей и характеру их ожиданий. В-третьих, обилие повторяющихся эпитетов может быть характерной чертой соответствующего этапа в истории литературы. Но главное, на наш взгляд, в другом. Можно предположить, что причиной вынужденной «многословности» Константина Манасси при описании красоты Елены была неразрешимость стоящей перед ним задачи: описать «самородную» красоту в такой культуре, где красота самородной быть не может. Источником любой, в том числе и женской, красоты в христианском мире является Бог. Признание этого обстоятельства делает возможным применение лаконичного «гомеровского» решения задачи по описанию женской красоты. Примеры такого поэтического подхода мы находим у Григория Богослова и Константина Философа, которым было достаточно нескольких эпитетов для описания женских образов. Разумеется, красота этих образов не была самородной – она, напротив, направляла юных богословов к источнику всего прекрасного. Несмотря на то, что к XII веку христианская культура уже вполне ассимилировала языческую античность, не видела в ней никакой для себя опасности, тем не менее, византийская культура не превратилась в древнегреческую, а лишь могла свободно располагать инструментами античной культуры, приёмами поэтики. Однако от использования этих приёмов никак нельзя было ожидать тех же результатов, что в Античности.